Курень Заруцкого и острог Трубецкого в вотчине Марии Воронцовой

7-я глава книги «Вторичное открытие села Гребнева».

Биографии этих хозяев Гребнева и правителей русской земли в конце «Смутного времени», в силу бурного прогресса советской историографии этого времени, приходится приводить заново.

Иван Мартынович Заруцкий приобрел известность как соратник вождя крестьянской войны Ивана Исаевича Болотникова.

Родившись в польском тогда Тарнополе, Заруцкий прослыл в Польше русским, каковым и был, на Руси же его искусность в польской речи и обычаях давала кое-кому повод считать его ляхом. Те, кому было выгодно закрывать глаза на освободительную, антикрепостническую направленность атамана Заруцкого, усиленно подчеркивала его контакты и сношения с поляками. Эти обвинения атамана в национальном предательстве отпадают сами собой, если вспомнить, что на сложных дорогах Смутного времени в названных контактах и сношениях глубже Заруцкого увязали такие столпы православия, как сам патриарх Филарет (Романов).

Будущий атаман в детстве или раннем юношестве попал в татарский плен. Повзрослев досрочно в Крыму, Заруцкий бежал на Дон, и быстро выдвинулся у казаков, благодаря одаренности, ловкости и отваге. Не помешали выдвижению и другие, дошедшие до нас в описаниях современников черты Заруцкого — его статность и отменная красота.

Выдвижение у казаков принесло Заруцкому скромную должность старшины. Атаманом он стал под знаменами Ивана Исаевича Болотникова, воеводой и боярином — в тушинском лагере у второго самозванца.

Вместе с Ляпуновым и Трубецким во главе Первого ополчения, вдвоем с Трубецким, после смерти Ляпунова, Заруцкий был правителем Русской земли, каковым и считали его многие города от Пскова до Приуралья Строгановых. Слава Заруцкого — слава боевая. И у Болотникова, и у второго самозванца, и в первом ополчении, и с Трубецким — Заруцкий воевал с неизменным успехом и славой.

Заруцкого не упоминает приведенная грамота Собора о Ваге. Но грамота, назвав Пожарского, умолчала о Минине. Таков был неизбежный стиль наступившей реакции.

Совместные заслуги записали на одного Трубецкого.

Малозаметные в русской истории удельные князья Трубецкие выдвинулись при Грозном, в опричнине. Отец Дмитрия Тимофей Романович был типичным служилым князем, подвизавшимся по многим городам Руси главным образом, на Украине. Служба у Засечной черты, укрепленной границе татарского поля, протекала в диких, свежезаселенных районах, среди беглого полуказацкого люда. Трубецкой-отец приводил эти дикие волости под высокую руку московского царя.

В конце своей карьеры, уже в качестве думного боярина, он выполнял для царя Бориса ответственные дипломатические поручения, в частности, при датском принце Иоанне, женихе Ксении Годуновой. Это он «ел во дворце за столом» накануне скоропостижной кончины злосчастного жениха. Возникшие сплетни и подозрения положили конец служебной карьере Тимофея Романовича. Он ушел в монастырь и скоро умер.

Хозяин Гребнева в первой четверти XVII века — князь Дмитрий Тимофеевич — начал свою служебную деятельность по стопам отца, на знакомых ему, видимо, с детства, южных земледельческих окраинах. Царствование В. И. Шуйского, врага его отцу, не обещало благ Дмитрию Трубецкому. Это царствование застает его в Козельске в невысокой по его титулу должности стольника. Здесь его влияние, в силу каких-то свойств характера и привычных связей с простыми людьми, оказалось значительней его служебного положения. Воеводство Трубецкого приобрело характер атаманства, независимого от центра командования войсками полуказачьего типа, в которых была сильна прослойка типичных для юга трудовых дворян.

Дмитрий Трубецкой, как Прокопий Ляпунов в Рязани, стал популярен на юго-западе.

К движению Болотникова, в отличие от Ляпунова, Трубецкой не примыкал, хотя это и было ему проще, чем Ляпунову, ввиду близости к исходным очагам восстания. Трубецкой явно находился в нерешительности.

В разгар восстания, когда войска Болотникова еще не отчаялись взять Москву, Трубецкой из Козельска через верных людей прощупывает положение дел в государстве. 11 апреля 1607 г. в расходной книге денежного стола Разрядного приказа Шуйского сохранилась такая запись:

«Выхотцом княж Дмитревым людем Тимофеевича Трубецкова Мотавилку Васильеву да Семке Иванову на корм на 2 дни, по 2 деньги человеку на день, итого 8 денег. Дано. Вышли из Козельска и розпрашиваны в Послушном столе» [12].

В описываемое время Мотовилка Васильев и Семка Иванов не могли принести Трубецкому в Козельск хороших вестей о положении Шуйского. Трон Шуйского качался. Окружение Трубецкого не сочувствовало боярскому царю. Под боком, в Стародубе Северском, в августе того же года объявил себя царем Дмитрием второй самозванец, сразу же встретивший поддержку мелкопоместной и казацкой прослойки, в которой находился Трубецкой.

Когда вслед за этим Шуйский овладел Тулой, последним оплотом Болотникова, будущий сподвижник Трубецкого, атаман Заруцкий, сумел присоединиться ко второму самозванцу. Несколько позже, в том же стане, во главе «казацких войск» оказался и Трубецкой. Более подробные обстоятельства включения Трубецкого, да и Заруцкого, в новый этап борьбы против Шуйского, нам не известны. Ясно только, что руководимые ими казаки и другие ратные люди не видели в самозванце польской марионетки, каковой он являлся по своему происхождению. Знал ли это Заруцкий? Знал ли Трубецкой?

Если и не знали в момент своего присоединения, то вскоре узнали. Подноготная «царевича» оказалась неприглядной. Выпущенный из польской Пропойской тюрьмы вор, объявил себя царевичем под страхом побоев и пытки. Непосредственным организатором этого выступления оказался наемный убийца семьи Бориса Годунова, чернокнижник, шпион и предатель Михалко Молчанов. Неуличенным вдохновителем новой авантюры был, возможно, все тот же польский король Сигизмунд III.

Ядро войск Лжедмитрия II было польским.

В перемирном договоре Шуйского с Польшей 1608 г. писалось, что того вора «водят за собой по московскому государству королевские люди князь Ружанский, да князь А. Вишневецкий».

Это, конечно, крайнее упрощение картины событий.

Вопреки скандальным обстоятельствам своего выдвижения самозванец оказался достаточно разумным человеком, способным выполнять роль «доброго царя», которого искала, и о котором мечтала доведенная до бунта крепостниками и насильниками низовая голодная Русь. Такому представлению о самозванце способствовали его демагогические жесты. Он обещал крестьянам и холопам, господа которых служили Шуйскому, различные вольности и призывал забирать у этих господ землю.

В движение оказались втянутыми большие и крайне разнородные круги русских людей, в том числе и с громкими именами, от митрополита Филарета, отца будущего царя Михаила Федоровича, от многих дьяков, руководителей государственных Приказов до многотысячных рядовых ратников, втянувшихся в вооруженную борьбу в ходе затянувшейся смуты. Польское руководство не допускало в лагерь русских боевых отрядов. Ополчения Трубецкого, Заруцкого, Засекина, Сицкого и других, влившись в лагерь, были рассредоточены по полкам польским. Эти рассредоточенные составляли большинство. Шляхтич — тушинец Марохоцкий, констатируя большинство, пишет в своем дневнике, что поляков было 20 тысяч, запорожцев — 30, донцов — 15. Но большинство было еще более веским. Марохоцкий пропустил «воров», т. е. беглых крестьян и холопов. А были еще стрельцы, дворяне и дети боярские, и еще — пятигорцы, т. е. белорусы. Русское национальное большинство в лагере было значительным и по направленности своей резко отличным от поляков [13]. Лагерь был скопищем антагонизма, прежде всего, национального. В этом главная причина боевой неудачи огромного подмосковного лагеря в борьбе с шаткой и крайне непопулярной державой боярского царя Шуйского.

Отсюда свидетельство Палицына, утверждающего, что «польские и литовские люди тем перелетам ни в чем не вероваху» [14].

Рассредоточенная и ущемленная низовая Русь, пройдя в лагере страдный путь подсобников (пехотных жолонеров, пеших оруженосцев-пахоликов при конных польских гусарах), ожесточилась против поляков, закалила и оснастила некоторым опытом свою антипольскую направленность.

Трубецкой и Заруцкий при всем польском недоверии именно здесь стали видными воеводами, этакими центрами конденсации назревшего антипольского сплочения.

К декабрю 1610 г. в исходе 40-месячной борьбы, оба стана, и Московский, и Тушинский оказались обезглавленными. Лжедмитрий II, отступивший в Калугу под ударами молодого талантливого воеводы М. В. Скопина-Шуйского, был убит. В. Шуйский попал в польский плен, его сменила Семибоярщина, которая сама к декабрю 1610 г. была разогнана польским гарнизоном Кремля. Государство Российское оказалось на грани распада, в состоянии острой разрухи, брожения и анархии.

Настойчивый враг, король польский Сигизмунд III, лично осаждал Смоленск, фактически уже овладев Москвой в результате своих упорных шестилетних домогательств. В лагере под Смоленском Сигизмунд вымогал у русской боярской верхушки титул русского государя, согласие на присоединение России к Польше.

Свобода и независимость Руси висели на волоске. В первые месяцы 1611 г. оказывалось, что путь для польской экспансии на востоке Европы уже свободен. Однако именно здесь против нее восстали силы, преодоление которых оказалось не по плечу Сигизмунду. Национальные кадры Тушинского стана оказались той основой, на которой смогло быстро организоваться Первое ополчение и правительство при нем с готовым войском и государственным аппаратом — тоже тушинского происхождения.

Это правительство создалось по воплю о помощи, раздавшемуся из кремлевской темницы, из уст польского пленника патриарха Гермогена. Письмо Гермогена было адресовано не тушинцам, не Трубецкому, не Заруцкому, а непричастному к тушинскому движению Ляпунову. Однако оно быстро привело к созданию триумвирата Ляпунов-Трубецкой-Заруцкий: без казацких куреней национально-освободительное выступление, видимо, оказалось бы в этот момент неподготовленным.

Мало того, Ляпунов со своим помещичьим ополчением и, соответственно, более консервативной политической направленностью, оказался менее устойчивой силой в труднейших условиях антипольской борьбы, нежели казацкие в основе войска Трубецкого и Заруцкого. Членившиеся на полусотни-курени, стоявшие не станом, а табором. Так мы и будем именовать эти недооцененные в русской истории войска Трубецкого и Заруцкого.

До появления в 1957 г. книги Н. П. Долинина о подмосковных куренях, казацких таборах [15] оставалось непонятным, как это сермяжная рать Трубецкого и Заруцкого оказалась способной в течение почти полутора лет блокировать в Кремле польский гарнизон, организовать его осаду казацкими таборами. Осаду героическую перед лицом пепелища, на котором она стояла, перед лицом страшной ситуации за кольцом осады. Только этому исследователю удалось открыть, что Трубецкой и Заруцкий со своими куренями и приказами под Москвой оказались в 1611 г. единственным общерусским правительством, единственной надеждой общерусского единства в раздираемой стране. Их признавала и материально поддерживала половина страны до приуралья Строгановых.

Однако положение таборов в течение всей полуторагодовой осады оставалось критическим. Сил и средств не хватало. Не хватало и идеологического единства самим державцам. Кольцо осады не получилось достаточно прочным. Осажденные ухитрялись уходить из окружения целыми отрядами. Сапега с частью своих войск сумел подвести довольствие осажденным. Подмосковье кишело польскими шайками. Озлобленные неудачами сапежинцы и лисовчики выжигали окрестности. Сгорел и погиб безвозвратно город Радонеж, Стромынский монастырь, Покров-на-Клязьме. Мародерствовали разбойничьи казацкие шайки откровенных бандитов типа атамана Баловня. Количество разбойных казаков по позднейшим подсчетам воевод Михаила Федоровича исчислялось тысячами. Досаждали организованные, как у Ходкевича, направляемые самим Сигизмундом III, отряды польского войска. С юга имели место набеги крымских татар, доходивших до Рязани и Тулы.

Могли ли в этих условиях Трубецкой и Заруцкий использовать помощь периферии, удерживать дороги?

Ответ мы находим в известной грамоте Троицких властей от 6 октября 1611 г., обращенной к городам о приходе под Москву двухтысячного отряда Ходкевича. Грамота подтверждает, что «… а бояре, воеводы и всякие ратные люди стоят под Москвой крепко и неподвижно», но, указывая на Ходкевича, настоятельно требует подкрепления, торопит прибытие свежих сил [16]. Этих сил для полевой войны у державцев не было.

Не имея сил контролировать большие дороги, руководители ополчения крепко держали в руках северо-восточные пригороды Москвы, лесную Хомутовскую дорогу и Переяславль. Только позднее воевода приближавшегося Пожарского Наумов «отогнал отряды Заруцкого от Переяславля» [17]. До этого действовала Хомутовская лесная магистраль, и питала таборы безопасными пастбищами и сенокосами царская охотничья трущоба.

В выборе своих основных московских позиций, как в составе Первого ополчения, так и позже, Трубецкой и Заруцкий избегали удаляться от Лосино-Погонного острова. Их остроги на Воронцовом поле, у Яузских ворот, у Андроньева, их дьяки и приказы на Трубе располагались очень недалеко от южной кромки острова, каким он был к началу XVII в.

Эта основная связь на север была подкреплена селом Трубецкого Копытовым, позднее Алексеевским, с его природной крепостью, известной крутой «церковной горкой».

Здесь, в середине XVII в., известная нам Анна Васильевна Трубецкая, построила церковь Алексея Человека божьего, явно в угоду царю Алексею Михайловичу, бывшему в селе на охоте по дороге к Троице.

Горка и церковь целы на правой стороне Проспекта Мира, против Останкина, на углу Ярославской улицы. Было укреплено и Гребнево, игравшее в это время роль, если не резиденции, то важного опорного пункта державцев.

Вещественные останки таборов считались безнадежно утерянными на московской горелой периферии, где капитальные сооружения допетровской эпохи, кроме религиозных, редки и уникальны. К счастью, утрата подмосковных куреней, казацких таборов 1611-12 гг. не оказалась полной. Историю Смутного времени выручил упомянутый выше воинский стан, который сохранился в километре севернее Гребнева под местным названием Иванова куреня. Опять выручила упорная крестьянская память.

Стан отмечен в печати еще в 1903 г. И. Ф. Токмаковым. Однако он, его консультанты (историк казначейства И. Д. Пойко и фольклорист И. Д. Бентковский) не захотели или не сумели определить природу стана, его место в русской хронологии, отчество и фамилию воеводы Ивана. Токмаков и его консультанты вольно или невольно, но весьма явно уводили от достоверности. Кто мог или может поверить их утверждению, что «село Гребнево было временным станом князя Дмитрия Иоанновича, который возвращался с берегов Дона после победы над Мамаем»? Донской, по Токмакову [18], возвращался с талисманом победы — Гребенской иконой Богоматери, поднесенной ему гребенскими казаками, сопровождавшими Донского до Гребнева. Верно, что возвращался с гребенской иконой. Остальное невероятно. И то, зачем Донской, «возвращаясь» с Куликова поля, значит, с юга от Москвы, попал от нее на север, и зачем, против кого ему понадобился в Гребневе укрепленный лагерь, и, наконец, зачем приплетать к Донскому и Гребенской иконе гребенских казаков-староверов, появившихся в русской истории значительно позднее.

Токмаков и сам подозревал, что ему не поверят. На всякий случай он включил в свое «Описание» запасный, но отнюдь не более правдоподобный, вариант истории Иванова куреня.

«В 1623 году гребенские казаки являлись с кабардинской депутацией в Москву с повинной (винились, вероятно, в участии в казацких шайках, грабивших южные пределы Московского государства) и прежде чем… явиться ко двору царя Михаила Федоровича, останавливались вторично в той же местности». Опять то же недоумение: зачем едучи с юга останавливаться севернее, притом в 40 верстах от цели? Привычныe места? Но какая привычка способна проявляться через 243 года после первого, к тому же мифического посещения?!

По всему видно, что Токмаков был согласен на всякий вариант происхождения стана, кроме связанного с народно-освободительными движениями. Он, по всему видно, чрезмерно дорожил своей безупречной политической благонадежностью.

Сейчас ни у кого не возникает сомнений, что перед нами курень Ивана Заруцкого при усадьбе Дмитрия Трубецкого.

Стан обследуется Институтом Археологии АН СССР. Возбуждено ходатайство об его объявлении государственным заповедником. Планируется раскоп этого уникального археологического объекта ¹.

Невысокие в свое время, и к тому же сглаженные временем, валы куреня образуют неправильный пятиугольник, площадью около 2,5 гектаров. Часть валов срезана при сооружении шоссе, другая — огородами лесничества, отчего площадь куреня несколько сократилась. В двух местах валы прерываются земляными основаниями, наводящими на мысль о вертикальных деревянных сооружениях. Вокруг куреня и на его территории имеется несколько современных ему прудов для водопоя. Земляные останки Иванова куреня показывают, что таборы начала XVII в. были не только кольцевыми баррикадами, они были станами.

Основное строение куреня несомненно было деревянным. Он, вероятнее всего, был сооружен из срубов окрестных гребневских пустошей, притом не на голом месте, а на месте, вероятно, одной из отмеченных здесь писцовой книгой 24-х пустошей. Исходя из размеров вала, по периметру, курени могли стоять до полусотни срубов с соответствующим количеством навесов между ними.

Типовые срубы того времени размером порядка 4-6 аршин и навесы между ними, укрывая казаков и коней, образовывали в то же время и ограду лагеря. Емкость лагеря в этом случае представляется порядка нескольких казачьих полусотен.

Кроме срубов ограда острога имела традиционные сторожевые вышки — орудие контроля дороги и отражения приступов. Два основания этих вышек сохранились.

Чем была заполнена огромная площадь куреня внутри валов остается непонятным. Может быть, обнаружатся при раскопе следы складского хозяйства. Уточнится при раскопе и частный вопрос: не являлся ли острог и охраняемый район укрытием для московских беженцев.

Как объекты раскопа крайне интересны кладбища, древние кладбища между Гребневым и куренем, настолько заброшенные, что места их восстанавливаются только по памяти старожилов.

Одной из наиболее интересных находок Иванова куреня является его расположение в стороне от Гребнева, в километре от Хомутовской дороги. Зачем понадобился державцам второй острог? Почему им оказалось мало одного острога в Гребневе?

Оба воеводы Первого ополчения, Трубецкой и Заруцкий как в осаде занятого поляками московского центра, так и ранее — всегда оставались временными попутчиками. Их весьма различные социальные позиции обеспечивали лишь взаимодействие до поры до времени, исключали единство, слияние ополчений.

Воюя совместно, они бережно сохраняли возможность разойтись в случае надобности. Июль 1612 г. подтвердил это. Курени Заруцкого оставили Москву, курени Трубецкого остались.

Гребнево было, судя по масштабу Иванова куреня, основным тылом антипольского фронта, базой войскового снабжения, базой связи на северо-восток, в сторону наименее разоренной периферии.

В этом опорном пункте, как мы видим, принцип сотрудничества был соблюден. Два острога, взаимодействие без слияния, даже на этом узком участке.

При всем том двойная позиция имела и дополнительные, чисто местные обоснования.

В этой связи останавливает внимание единственный сохранившийся угол куреня с земляным фундаментом прямоугольной смотровой вышки. Сам сохранившийся угол далеко не прямой. Его величина — около 135 градусов. Может быть только одно объяснение этому отступлению от морали. Курень Заруцкого стоял в развилке дорог: проселка из Новой в Назимиво, и другого — из Новой в Богослово. Последний имел направление на не сожженный еще при постройке куреня город Радонеж и далее на Троицкую лавру.

Острог Трубецкого караулил Хомутовскую дорогу, курень Заруцкого — проезд на Переяславку и на Троицкую.

Со времени национально-освободительного движения казацких таборов против польских захватчиков прошло 250 лет полного игнорирования таборов — 250 лет непризнания их заслуг. Происхождение фальсификации, портрет автора знаменитых сказаний, хитрого келаря Троицкой Сергиевой лавры Авраама Палицына и его патронов, реакционеров нового царствования, представляет большой интерес для сути вопросов. Ведь именно знаменитые сказания Палицына послужили базисом этой фальсификации. Во времена процветания Тимофея Трубецкого во дворце Бориса Годунова, Филарет и Палицын были насильственно пострижены. Такова была расплата за рьяную антигодуновскую деятельность. Воцарение Шуйского сделало Палицына келарем Троице-Сергиева монастыря, и вернуло конфискованное Борисом имение. В дальнейшем, келарь сумел избежать тягот осады монастыря, и даже оказал ответную услугу В. Шуйскому, ссудив его хлебом из московской монастырской житницы перед лицом надвигающегося голодного бунта.

В тяжелом 1611 г. Палицын принадлежал к польской партии, был вместе с Филаретом в стане Сигизмунда под Смоленском в составе посольства Семибоярщины. Здесь хитрый келарь оказался проницательнее своего патрона Филарета и избежал польского плена, самовольно сбежав из сигизмундова лагеря в Троицкий монастырь.

В апреле 1611 г. он кропил святой водой Первое ополчение. Но после смерти Ляпунова, когда ополчение демократизировалось, келарь повернул фронт.

Он сосредоточил огонь недоброжелательства на безвернике Заруцком, на ворах-казаках, затушевал всякую грань между героическими куренями и разбойными шайками, весьма политично забыл о приказах «на Трубе», об их правительственной деятельности. Направляя удары по Заруцкому, хитрый келарь рикошетом позорил Трубецкого, от которого келарю ждать особых благ не приходилось.

Таково начало как снежный ком разросшейся фальсификации.

Палицын сверстал свои версии и распространил их значительно позднее. Но Второе ополчение двигалось к Москве, и бояр этого ополчения не слишком привлекала перспектива воевать плечом к плечу с Заруцким, былым сподвижником Болотникова. Сам Пожарский, укрепляя фланги из Ярославля, ополчился, кроме поляков, также и на казаков и черкес, не выделяя из этой бандитской среды и отрядов Заруцкого. Не стеснялся в ответных действиях по отношению к представителям Второго ополчения и сам Заруцкий.

Тогда же, перед выступлением рати Пожарского из Ярославля к Москве, было раскрыто странное покушение на жизнь князя, бездоказательно приписанное Заруцкому. В связи ли или без связи с этим, но 28 июля, за три месяца до взятия Кремля, Заруцкий со своими казаками ушел из Москвы в Коломну. Среди опустевших при этом Ивановых куреней был, несомненно, и Гребневский.

Оставшиеся курени в течение трех недель до прихода Пожарского самостоятельно продолжали осаду, помогли Пожарскому отбить от Кремля польское войско Ходкевича, выстояли в осаде до полной капитуляции интервентов в конце октября 1612 г.

Пожарскому пришлось помириться с Трубецким. Образовалось их совместное управление государством. Грамоты новых державцев подписаны так: «Бояре и воеводы князь Дмитрий Трубецкой, да князь Дмитрий Пожарский с товарищи…» [20] Трубецкой писался впереди Пожарского, но «товарищи» в этой официальной титульной форме власти, это бояре, даже не дворяне вообще. И уж во всяком случае, не казаки. Курени, по возможности, используют, рассредоточивают. Со своими демократическим обычаями они в боярской Москве опять стали ни к селу и ни к городу. Дело не проходит без сопротивления, казаков уговаривают, обманывают, обезоруживают. Бояре снова входят в силу.

Собор выбирает Государя.

«Утвержденную грамоту» по «государеву обиранию» Д. Т. Трубецкой подписывает седьмым, при венчании Михаила Федоровича на царство вместе с Пожарским он несет в процессии главнейшие после Шапки Мономаха регалии самодержавной власти — скипетр и державу. Но… этот почет князю при воцарении Романовых, почет 1613 г. — оказывается эфимерен и непрочен.

Первые места вокруг нового трона замещаются другими. Со времени капитуляции польских полков Струся и Бурдзило князь живет в годуновских палатах в Кремле. Но это не благоденствие. Трубецкой прозябает в тяжелых походах, в труднейших и безнадежнейших государственных делах.

Заруцкий был последовательнее. Он вовсе не признал нового царя. Воевал с ним. Был побежден. Пойман, посажен на кол в Казани в 1614 г.

Трубецкой самонадеянно голосовал на Земском Соборе, избравшем русского царя, за 16-летнего Михаила Романова. В конце 1612 — начале 1613 гг., уваженный Пожарским и Собором Трубецкой, значительно переоценил устойчивость своего придворного положения. Устойчивость эта крайне быстро пошатнулась, в первую очередь, из-за войны Михаила Романова с Заруцким.

Если перед избранием можно было, как в грамоте о Ваге, умалчивать о Заруцком, то теперь молчать было нельзя. Заруцкий предстал заклятым врагом нового царя, главнейшим государственным преступником. Подлежал только осуждению. Заслуги Заруцкого подлежали забвению. Политика резко вооружилась против истории, что и нашло свое крайне выпуклое отражение в писаниях Палицына, резко отрицательно сказалось на положении Трубецкого.

Новые боевые заслуги Трубецкому не удались. Предпринятое им наступление против шведов в Новгороде окончилось неудачей. Шведский генерал граф Делагарди успешно осадил стан Трубецкого и довел русских до голода. При отступлении было побито много людей и коней. Воеводы едва ушли пешком.

Прижизненное угасание славы Дмитрия Тимофеевича Трубецкого нашло отражение в новой редакции грамоты о Ваге, которая по собственному тексту подлежала скреплению царской печатью. Собор дал Трубецкому Вагу потомственно, царская грамота — пожизненно, лично [20].

Трубецкой был достаточно проницателен, чтобы за бесхребетной спиной подписавшего грамоту Михаила Федоровича увидеть главных недоброжелателей, и достаточно гибок, чтобы искать примирения с этими недоброжелателями.

В 1617 г. умерла первая жена Трубецкого Мария Борисовна (Татева?) [21], жительница годуновских палат и естественная виновница неудач своего разъездного супруга при дворе, где первым лицом была мать государя — великая старица Марфа Ивановна.

После смерти жены взаимоотношения дома Трубецких с женской половиной дворца остались уже вовсе необеспеченными. Трубецкой должен был устремить внимание к великой старице, искать ее покровительства. Это становилось неотложным, так как шли Деулинские переговоры, ждали мира и возврата пленных. Вот-вот должен был появиться митрополит Филарет, государь более суровый, чем Михаил и Марфа. Немилость Марфы становилась нетерпимой.

В такой обстановке в 1618 г. и была сыграна известная нам свадьба на наследнице Гребнева. Угодив великой старице, Трубецкой был в некотором почете на встрече Филарета, победил в местническом споре с Морозовым, встречал Филарета ближе него к Москве.

Однако возврата былой славы не последовало. Без успеха и удачи прошли последние годы двенадцатилетней службы Трубецкого Романовым. В 1625 г. на седьмом году второго брака князь умер бездетным по дороге к последней своей должности, царскому наместничеству в Сибири.