Четрековское на Любосивли и Васильцевское ведание

3-я глава книги «Вторичное открытие села Гребнева».

Древние документы часто бывают сначала опубликованы, а уж затем вполне уяснены в своем содержании. Их терминология, аргументация, общеизвестные когда-то положения, из которых древние авторы исходили, могут надолго оставаться непонятными для современного исследователя.

Так было с одним дважды опубликованным документом 1401—1402 гг. Следует поблагодарить тех, кто публикацией документа способствовал его использованию. Ведь в архиве он мог лежать непрочитанным еще 150 лет. Документ начала XV века не мог быть в полной мере понят без сопоставления с гребневской географической обстановкой. Она являлась у читавших отсутствующим ключом шифра.

Четрековское, старое имя Гребнева, долгое время оставалось одним из тысяч историко-географических имен без привязки, с неизвестными координатами. Так обстояло дело с Четрековским, несмотря на топонимическую значительность его имени, связанного с известной исторической фигурой Мурзы Чета, перебежавшего на службу Москве из Золотой Орды.

Четрековское никем и никогда географически не определялось. Даже такой вспомогательный признак для привязки, как река Любосивля, с которой связал Четрековское древний документ, не был использован. За полтораста лет никто не заподозрил в Четрековском Гребнева, а в Любосивке — Любосивли. Мы сталкиваемся все с той же отсталостью исторической географии.

Сейчас на Любосивли два села — Гребнево и в полутора километрах ниже — Улиткино. О Четрековском мы узнаем из завещания полководца Куликовской битвы удельного князя Серпуховско-Боровского Владимира Андреевича Храброго. По завету своего деда Ивана Даниловича Калиты этот двоюродный брат Донского, кроме своего удела, владел землями и в Москве и еще кое-где в Московском княжестве. В своем завещании, духовной грамоте 1401—1402 гг. он, определяя посмертное наследство сына своего Андрея, пишет:

«…А благословил есмь сына князя Ондрея дал есмь ему Радонеж с тамгою и с мыты, Черноголовль с численными людьми на Кержаче, и з селы и з бортью и со всеми пошлинами… Кишкина слободка, …Учи Поповьское, да Илья святый…, на Любосивли Четрековское, Мосейково на Усть-Любосивли…» [4].

Все названные Владимиром Андреевичем пункты обнаруживаются на карте в окрестностях Гребнева в радиусе 30 км: село Городок — на Паже, на месте сгоревшего в 1611 году Радонежа, Черноголовка — на одноименном притоке Клязьмы, деревня Кишкина — у платформы Осеевской, Образцово — на Уче, Следово — на Шерне, Мизиново — на Воре при впадении Любосивли.

Четрековское — это одно из двух существующих сел на Любосивли, либо Улиткино, либо Гребнево. Но Улиткино в конце XVI века значится по писцовым книгам сельцом Новым ¹. Это имя могло принадлежать, как это встречается, и далеко не молодому поселению. Это имя — еще не признак возраста. Но возникновение такого имени в результате переименования — абсурд. Переименования в Новое не было. Улиткино отпадает. Его в начале XIV века еще не было.

Обследовали Любосивль. От ее истоков у отметки 162,9 в 1100 метрах западнее деревни Сабурово, до устья у Мизинова — 13,5 км. 6 км обстроены селениями Гребневской волости, остальное русло — овраги и болота. Здесь может быть обнаружен древний двухдомный починок, но не село из перечисленного князем ряда несомненных центров дворцового хозяйства.

Четрековское — это Гребнево, его древнее имя.

По Государеву родословцу, по генеалогическим легендам, бытовавшим в XVI веке, Мурза Чет перешел из Орды на службу к Московскому и Великому князю Ивану Даниловичу Калите.

Летопись за 6838 (1330) год, не мотивируя, сообщает об эмиграции Мурзы Чета. «…Того же лета приеха из Орды к Великому Князю Ивану Даниловичу служити Князь именем Чет…». Мурза Чет ² по той же летописи «…восхоте креститися, и во крещении наречен бысть Захария…» [4а].

Дальнейшие сведения о неофите ³ исходят из преданий основанного им знаменитого Ипатьевского или Ипатского монастыря в Костроме, осыпанного впоследствии дарами Годуновых, того самого монастыря, где в 1613 году Романова объявили царем.

Основание монастыря эти монастырские источники преподносят как боговдохновенный акт. В устье речки Костромы, где высадился прибывший из Орды Чет, явились ему в видении Богоматерь и св. Ипатий. Видение было истолковано, как указание строить монастырь. Роль новоявленного ревнителя веры в основании монастыря была ограниченной. Участие, видимо, кончалось областью денежных и иных вкладов. Так или иначе, на окраине существовавшего городка Костромы в это время действительно возник знаменитый впоследствии крупный монастырь, а также татарская слобода, существовавшая еще в XIX веке.

Монастырем в дальнейшем пользуются и великие князья Московские (Донской при Тохтамыше и др.), не забывают его и потомки Чета, которых называет историческая литература Ипатского монастыря. «По отдаленной древности, истребившей многие бумаги Ипатского монастыря, мы не можем точно знать о вкладах Шеиных и Вельяминовых (Зерновых. — М. Б.), но … Ипатский монастырь до возвышения еще Годуновых и задолго до царицы Ирины Федоровны, супруги царя Федора Иоанновича, урожденной Годуновой … пользовался уже достаточным содержанием». Это подтверждается и вкладной книгой Ипатского монастыря.

Ещё Н. М. Карамзин отметил, что «добрая слава Калиты привлекла к нему людей знаменитых: из Орды выехал в Москву мурза Чет, названный в крещении Захариею, от которого произошел царь Борис Годунов; а из Киева вельможа Родион Нестерович… и привел с собой 1700 отроков или детей боярских».

И вот в то время, как служба Родиона Нестеровича, основателя рода Кошкиных, освещена в какой-то мере современниками, служба и дальнейшая судьба татарского вельможи как в воду канула. Многовековая молва: могила Чета за алтарем теплого Рождественского собора, все еще, к сожалению, научно не обследованная, четыре десятка именных шелковых покровов, сохранившихся только в переписных книгах монастыря, топонимический след в Гребневе… вот все, что мы пока что имеем.

Даже летописное известие о прибытии Чета — не более как отзвук той же молвы. Это явствует из продолжения приведенной летописной цитаты.

«А у Захарии сын Александр, а у Александра сын Дмитрий Зерно, а у Зерно дети Иван, да Константин, да Дмитрий; а от Ивана Дмитриевича пошли Сабуровы, да Годуновы, да Вельяминовы».

Автор, будь запись современной прибытию, не мог знать о потомстве Чета до шестого колена вперед.

Запись явно позднейшая, значительно моложе события, вероятно, от XVI века. С легкой руки Карамзина Чет мурза внедрился в русскую историю фигурой номенклатурного порядка, всюду названной, нигде не нарисованной. То же продолжалось на первых порах и в истории советской. Между тем, в конце прошлого века Н. П. Лихачевым и, затем, в советское время С. Б. Веселовским, была подвергнута весьма авторитетной критике летописная версия о Чете — ее, главным образом, генеалогическая сторона [2; 5].

Твердая хронология в потомстве Чета начинается фактом подписи его правнука Константина Дмитриевича Шеи в 1406 году, в качестве свидетеля под духовной грамотой вел. кн. Василия Дмитриевича. Шея подписал грамоту стариком и вскоре умер. На основании этой вехи, считая по три родовых колена на век, Лихачев и Веселовский уверенно датировал жизнь его прадеда Чета-Захария отнюдь не временем Калиты, а второй половиной XIII века.

При Калите Чет прибыть не мог. Действительно, ко времени Калиты успел сложить голову представитель третьего колена — Дмитрий Александрович Зерно. К Калите же, по достоверным данным Веселовского, после 1304 года прибыл служить представитель третьего колена — Дмитрий Александрович Зерно. С. Б. Веселовский на место отвергаемого факта прибытия к Калите Чета ставит факт достоверный — прибытие Зерна.

Однако оставим Калиту. Убитый до него в 1304 году боярин Зерно (по Веселовскому же) был Захарьевич. Происходил от Захарии, от Чета мурзы. Ошибка летописи и Карамзина только в датировке да мотиве прибытия, в некстати приписанной «доброй славе Калиты». К слову, эта ошибка коснулась и другого пришельца к Калите, совместно с Четом упоминаемого Карамзиным — она касается и киевлянина, Родиона Нестеровича. Родион тоже прибыл ранее.

На пороге XIV века Родион оказывается уже в Москве, здесь он застает Акинфа из Городца и Протасия из Владимира. Прибытия шли до возвышения Москвы, до Калиты, независимо от его доброй славы, до стабилизации власти в Орде ханами Тохтой, Узбеком и Джанибеком.

Прибытие иногородней знати шло в XIII веке, как видно, не только в сам городок Москов, а и в Подмосковье.

Ростовские дворяне, Кирилл и Марфа — родители Сергия Радонежского переселились в это время в Радонеж.

Все эти ранние пришельцы далеко не первыми заметили подмосковное лесное оживление.

В пятидесятых годах лихого века на северо-восточной границе подмосковной тайги в Переяславле-Залесском обосновал свой стол по примеру отца Александр Ярославович Невский. Не во Владимире или Суздале — здесь, у ворот лагеря сбегов было сподручнее выбираться из разрухи повторных погромов. Поскольку возвышение Москвы стало в дальнейшем делом именно потомков Александра Невского, мы имеем право предположить, что еще Невский оценил потенциал вновь заселенной глухомани, что проницательный князь, отдав Москву младшим своим потомкам, отделил этот потенциал от бурной судьбы многострадальной Владимиро-Суздальской вотчины. Не без его воли, не без его благословения осталась Москва в стороне от усобиц и погромов, притом уже независимо от воли Невского в руках очень способных и хватких князей.

И вот в первом пятилетии XIV века Москва присоединяет Коломну, Переяславль и Можайск. Для подобной экспансии уже в XIII веке сложились силы и средства.

Следом возникают московские претензии на Великое княжение. В 1304 году Юрий Данилович отправляется в Орду искать ярлык на Великое княжение.

Такого рода домогательства не предпринимались, как известно с пустыми руками. Их успех объяснялся возросшим могуществом Москвы среди более старых крупных и знаменитых княжеств, свидетельствовал о ее с сказочной быстротой возросшем богатстве.

За шестьдесят лет ига крошечное княжество сумело подняться из руин и занять место впереди Ростова, Ярославля, Твери и Рязани!

Отмеченные нами, правдами и неправдами расширенные границы, еще не обеспечивали территориального преимущества. Выгоды центрального географического положения Москвы для своей реализации требуют столетий. За шестьдесят лет они возвысить Москву не успели, трудовые отдачи сбежавшихся новоселов московским князьям сами по себе вряд ли способны объяснить московское возвышение.

Механизм Московского возвышения не поддается обнаружению в силу своей экстерриториальности. Его сердцевина — вне Москвы. Он сработал на Москву на стороне.

Мало сказать, что механизм этот — ранние, опередившие конкурентов, ордынские связи.

Ранними ордынскими связями особо известен Ростов. Его князья часто ездили в Сарай, роднялись путем браков с ордынской верхушкой. В ростовскую землю приезжала и оседала там ордынская знать. Это было политикой Орды в отношении Ростовского княжества, центра противоордынских бунтов. Орда постепенно превращала ростовских князей в своих служебников — проводников антинациональной политики, антинациональной экономики.

Превращение в служебников проходило на глазах Александра Невского. Он наблюдал дегенерацию ростовской власти, как в Ростове, так и в Орде. Не мудрено, что потомки Александра Невского в Москве дали новое направление взаимодействию с татарами. Москва, не в пример Ростову, очень осторожно пускала татар в свой дом, зато рано и выгодно завела торги в Орде.

Это подтверждено раскопками на Великом посаде древней Москвы. В слое второй половины XIII—XIV вв., здесь найдены предметы, вывезенные с Востока, восточная посуда, фрагменты чаш, пиал. По сравнению с предшествующими нижележащими слоями это свидетельствует о новом направлении московской торговли, о торговле с Востоком через Орду. Так называемая «Шапка Мономаха», оказалась в результате исследований А. А. Спицына, бухарской тюбетейкой XIV века.

Торговля с Востоком не пресекла западных связей Москвы. Их главным контрагентом в XIV в. вместо византийского Херсонеса стал генуэзский (фряжский) Сурож (Судак).

Можно не сомневаться, что уже в 1304 году Юрий Данилович, старший брат Калиты, ехал в Орду не только с медом, соболями и горностаями, но с золотом и драгоценностями.

Отправляясь в Орду, Юрий оставил в Москве брата своего Ивана (будущего Калиту), а другого, Бориса, отправил в Кострому. Здесь Борис был схвачен боярами Юрьева соперника, Михаила Тверского. Они хотели схватить здесь и самого Юрия, но потерпели в этом неудачу. Возникла Тверская угроза только что приобретенному Ярославлю.

Эти действия князя Юрия рисуют эмбриональную географию возникавшего великорусского центра, ось его развития, главную дорогу в Орду. Дорога в значительной мере совпадает с Хомутовской. Для дороги в целом напрашивается имя Четрековской. Ее обследование было за границами нашей темы и наших возможностей. Более чем вероятно, что такое обследование выявило бы на трассе дороги, известной нам крайне приблизительно, целый ряд опорных пунктов, подобных Ипатскому монастырю и селу Четрековскому. Такими могут оказаться и Великая слобода, и Петровский-на-поле монастырь ордынского царевича Петра у Ростова, и Гаврилов Ям, и Нерехта. Может оказаться вместо них и совсем другой ряд малоизвестных пунктов типа Стогова-на-Молокче.

Татарские села, татарские монастыри на важнейшей военно-торговой магистрали располагают задуматься над техникой заморской торговли московского князя Даниила, над (все еще туманным) секретом поразительных успехов московских Даниловичей. Не натолкнулись ли мы, следуя по стопам Чета Мурзы, на признаки некоей торговли через подставных лиц, древней секретной службы, стихийно сложившейся в конце XIII и возвысившей Москву в XIV веке? Не под татарской ли вывеской сторговали столь успешно первые московские князья? Не в этом ли секрет успеха?

Ради этих политических успехов Юрий Данилович жил в Орде, сблизился с семейством хана Узбека, женился на сестре хановой Кончаке.

Даже идеологический оплот поставленной на колени страны — православная церковь — возносил в XIII—XIV веках моления о здравии татар-угнетателей.

И тем не менее, даже раболепство не спасало ранних московских князей от разнообразных татарских бесчинств. Отражать эти бесчинства русским оружием — значило входить в преждевременный и погибельный конфликт с могущественной Золотой Ордой, значило нарушить основной завет Александра Невского.

Русские вооруженные силы, если оставить в стороне немногочисленных народных мстителей, могли выступать только под татарской тамгой, только прикрываясь татарскими целями. Глубоко замаскированными были первые шаги национально-освободительной борьбы. Важнейшей составляющей этих шагов были татары на русской службе — крупнейший политический промах Золотой Орды.

Такова забытая в XIX веке логика тотальной войны.

Иван Данилович Калита возвысился в Орде на исправной доставке дани. На Руси он выколачивал дань, не зная пощады. Ценой легального взаимодействия с татарами была куплена возможность передохнуть от набегов и погромов, значительно расширить Московское княжество.

Из своей 37-летней жизни Калита значительную часть посвятил Орде. 1320, 1322, 1326, 1327, 1328, 1331, 1333, 1336, 1339, 1340 — вот перечень лет его пребывания в Орде или в ордынских походах.

В Орде была русская колония, идеологический центр в виде православной епископии с церковью, и агентура из знатных татар, свои люди княжеской мошны — «калиты».

Легальное взаимодействие с татарами Орды — решающий, но не единственный механизм московского возвышения. Скрытная татарская агентура — совершенно неизбежное звено в цепи начальных мероприятий этого возвышения.

Пройдя по основным русским дорогам, татары еще при Батые закрепили их за собой сетью ямов, дорожных пунктов смены лошадей и ездовых. Следом — от яма к яму, потянулись баскаки и прочая агентура Орды.

Русские воины в условиях постоянно угрожавшего погрома не пригодны были для сколько-нибудь ответственного конвоя или караула. Только татарский конвой делал надежным гонца. Заморская торговая экспедиция на юг и юго-восток без татарской агентуры была немыслима.

При всей несомненности своего существования агентура эта по своей природе не могла отразиться в документах времени. О ней могли говорить только шепотом — даже московские князья, передавшие эту агентуру в Васильцевское ведание. Вот к этим московским князьям XIII века и приехал из Орды князь именем Чет служить. Служба его была столь негласной, что долго оставалась вне поля зрения летописцев. Записывались триста лет спустя родословные схемы, отзвуки молвы.

Географическое расположение отзвуков Чета привело нас к Васильцевскому веданию, позднейшему стану на северо-восток от Москвы. Стан оказался источником недостающей нас информации по службе Чета.

Термин «Васильцевское ведание» появился в сороковых годах XIV века в завещаниях Ивана Калиты, значит, явление уже имело историю и специфику, вызывавшую появление особого термина. Ведание восходит к Тысячному Протасию, к концу XIII века.

Слово «ведание», отличающее этот от других станов Московского княжества, располагает к внегеографическому, более широкому пониманию уже по контексту своего упоминания. По второму варианту духовной Калиты «ведание», кроме номинально связанных с ним бортников (добытчиков меда), предусматривало еще и каких-то оброчников с неспроста неназванными функциями. Ведание в уточненной редакции оказывается чем-то большим, нежели богатая доходом пригородная борть. Мало того, над Васильцевским веданием нависает, судя по контексту, особая опасность со стороны татар. Завещатель считает необходимым предусмотреть возможный на его просвещенный взгляд случай «ци имут искати татарове (в Васильцевском ведании. — М. Б.) который волостей…». Такие оговорки в государственной грамоте не вводятся по пустому делу. Речь идет о чем-то значительном. О многих волостях. О возможности существенных татарских претензий. Сквозь эти претензии в условиях жестокого еще ига проглядывают волости, скрытые от татарских численников. Какие-то негласные кормления московской власти. Васильцевское ведание предстает перед нами какой-то прерогативой головных московских военачальников, тысяцких. Прерогатива эта также не богата летописными характеристиками, и все же выступает в отечественной истории в качестве внушительной силы восставшей из пепла Москвы. Экономический же источник, питавший эту силу, доселе не известен.

Протасьевичи, московские тысяцкие конца XIII — первых трех четвертей XIV века, интересны нам как прямые предки первого документально известного хозяина Гребнева, боярина и воеводы, опричника Василия Федоровича Воронцова. Но фигуры Васильева показательны и сами по себе.

Их родоначальник Протасий прибыл из порабощенного Владимира к Даниилу Московскому с пепелища на пепелище. И не только был принят, не только прочно осел, но вскоре вместе с потомством занял первейшее место при московском княжеском дворе. У Василия-внука был с Великим князем общий духовник.

Протасьевичи породнились и подчас состязались во влиянии, власти и богатстве с самими Великими князьями.

Через бортнии Васильцевского ведания уходила ранняя московская Дорога в Орду. Другой конец этой дороги также входил в ведание Протасьевичей. Это явствует из грамоты Дмитрия Донского, данной новоторжцу Евсевке.

Выходец из Торжка Евсевка завел в Костроме торги и в порядке поощрения освобождался по грамоте от поборов и податей.

Реализация этой привилегии возлагается Великим князем на тысяцкого Протасьевича. Так и записано в грамоте Евсевки: «А приказал есмь его блюсти дяде своему Василью тысяцкому».

В отдельных случаях Протасьевичам оказалось обеспечено прямое покровительство Орды. Заподозреные в политическом убийстве конкурента, тысяцкого Босоволкова, Протасьевич Василий с братом бежали не куда-нибудь в глушь, но в сторону Орды. Братья отсиделись в особо полной татарами Рязани.

Потомки Протасия были вхожи к самим великим ханам Орды. Именно у них схлопотал правнук Протасия, отстраненный в 1373 году, претендент в тысяцкие Иван Васильевич, ярлык Михаилу Тверскому, ярлык на Великое княжение. Этот претендент действует рука об руку с купцом Некоматом Сурожаниным. Оба потерпели поражение в своем бунте против Донского. Оба сложили головы на плахе.

На этом Васильцевское ведание кончилось, но, находясь при смерти, оно как никогда обнаружило нам свое скрытое дотоле содержание, связь тысяцких с татарами и сурожанами, связь воеводства с заморской торговлей, свою внедренность в тайную до поры до времени великокняжескую прерогативу внешней торговли. В этом и следует видеть корень поразительных успехов этих тысяцких у московских князей, а также и главную причину неожиданного их краха в канун Куликовской битвы. Чет и Протасий — общее звено раннего московского возвышения.

Локализовав Четрековское, мы уже не считаем безнадежной и географическую привязку села Протасьевского. По контексту упоминаний оно где-то рядом, в Щелковском районе и его окрестности, может быть — у его центра — в Хомутове.

Период негласной торговли в обход посредников, использование ордынской агентуры, не объединяясь и не делясь доходом с Ордой, период скрытого обмана Орды, когда ее же доля дохода подносилась в виде туманивших ханский глаз подношений — этот период продолжался недолго. Ко княжению Донского территория Московского княжества успешными действиями Калиты и его сыновей достаточно успешно откупилась от разбоев, погромов и других бесчинств татаро-монгольской оккупации.

При Донском настал период нормализовавшегося сосуществования с Ордой, временного и худого мира с сидящим на шее хищником. Хомутовская дорога потеряла значение главного пути в Орду и единственно надежной торговой магистрали. Стали доступны более прямые пути в Орду и на заморские рынки. Забота об охране обозов перешла к наводнившим Москву купцам-сурожанам. Перед Дмитрием Донским, на фоне поднимавшегося национально-освободительного движения, вставали новые задачи в отношении с татарами, подготовка к свержению ига. Для выполнения этой большой задачи Русь готовила рати. Хомутовская дорога оказалась в непосредственно ближайшем антиордынском тылу Москвы. В глазах Донского она должна была выглядеть вредным пережитком, неуместной чужеземной прослойкой, своего рода «пятой колонной». Донской явно ставится на путь ликвидации отжившей секретной службы на Хомутовской дороге.

Именно в эти годы подготовки свержения институт московских тысяцких ликвидируется.

Четрековское примерно тогда же оказывается в руках члена великокняжеской семьи, полководца-пограничника, Серпуховского князя Владимира Андреевича Храброго.

Возникает новый, доселе неизвестный, Стромынский путь на северо-восток, свободный от всяких пережитков Васильцевского ведания. Ему придается православно-патриотический характер. «Того же лета (1378) игумен Сергий, преподобный старец, поставил церковь во имя богородицы, честного ея успения, и упроча иконами и книгами и монастырь устроя, и кельи возгради на реце на Дубенке на Стромыни, и мнихи совокупи и единого пресвитера изведе от большого монастыря от Великия лавры имени Леонтия. Сий же монастырь воздвиже Сергий повелением князя великого Дмитрия Ивановича».

Идеолог неугасимой лампады, освободительного национального единения, преподобный Сергий Радонежский, по указанию Донского, обстраивает дорогу новыми монастырями: Стромынским, Успенским, Киржачским, Благовещенским. Ученик Сергия Андроник ставит на том же направлении еще монастырь — Андроников, где ныне разместился Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Вместе с узаконенным Спасо-Преображенским у Медвежья озера, новая дорога предстала перед современниками в обстройке целого ряда монастырей, наглядным осуждением басурманской Хомутовки. Так кормилица юной Москвы попала в опалу уже накануне Куликовской битвы. Ее историческая роль продолжалась немногим более ста лет.

Коммерческая экспансия юной Москвы, осуществлявшаяся Четом и тысяцкими, если и была в это время известной, оказалась за пределами привычной тематики летописей, оказалась непонятной летописцам. Кроме ордынских поездок московских князей через Кострому, они в этой связи ничего не успели отметить.

В противоположность ордынскому царевичу Петру, вскоре по его смерти объявленного ростовским чудотворцем, Чет канонизирован не был. Самый отказ боговдохновленному основателю святыми в канонизации мог служить указанием против летописания о Чете в XIV веке. А к концу века, как мы видели, Москва оказалась уже не заинтересованной в его возвеличивании, в поощрении тысяцких. В Московском княжестве имел место быстрый темп диалектики развития.

Переходя к XV веку полезно несколько уточнить сказанное о предшествии. Исторически непродолжительное столетнее процветание на владимиро-суздальских вспольях было в корне подорвано батыевым погромом 1238 года. Уход Великих князей с этих всполий, вывод великокняжеского стола из Владимира — свидетельство необратимости запустения на этих безлесных пространствах и пессимистической трезвости Великих князей XIII века, бросивших и Владимир, и Суздаль. Передовая, наиболее жизнеспособная Северная Русь XIII века во главе с руководством отступила со всполий в леса, на юг и запад от Владимира. Соответственно скорректировались дороги Москвы от старого к новому центру.

В лесу ухудшились условия для восточного хищника, сложились благоприятнее для жертвы. В лесной полосе вокруг Ростова Великого, Переяславля-Залесского дело дальше некоторого биологического равновесия не пошло. Эти крупные по тому времени центры не ускользнули от агрессии татаро-монголов, прошли через стадию усмиренных бунтов и были, в конечном счете, на долгий срок превращены в своего рода татарские улусы.

В менее заметной татарам второстепенной Москве лесной потенциал, образованный сбегами, ускользнул от непосредственного татаро-монгольского мародерства и сделался резервуаром средств подкупа.

Задолго еще до коммерческих операций Юрия Даниловича Москва стала на путь нащупывания слабых мест в оккупационном аппарате Орды, приручения отдельных ордынских агентов. Ко времени Даниила Московского мы имели уже знатного татарина на русской службе, разумеется, служившего не в одиночку.

Служба Чета не могла носить позднее приписанной ей религиозного характера. Религия с ее красивым обрядом в лучшем случае могла являться подкупным средством. Эта служба не могла быть ничем иным, кроме маскировки и охраны московской коммерции в зыбких условиях оккупационного режима.

Следы Чета не ограничиваются Костромой и Волгой, с которыми его связывает летопись. Обнаружен, как мы видели, его след под самой Москвой. След — не только номинален. Топонимические отзвуки транспортного узла в бортниках несомненны и весьма естественны.

Разгромленный Батыем болшевский волок не мог исчезнуть бесследно. Древнее имя Болшева — Городище. Функции Городища — ни что иное, как обслуга волока, волочения судов посуху. Этот аппарат перетаскивания плавучих средств (на протяжении в 7 км), пропорциональный внушительному московскому пристанищу в части хотя бы людей и снасти, должен был скрыться в лес, в те же самые бортники, на новое транспортное направление на Хомутовку, оказаться в Васильцевском ведании.

У явления обнаруживается высокая политико-экономическая значимость. Без этого оно вряд ли попало бы под руку головных московских военачальников, тысяцких.

Ко времени Протасия и Даниила Московского лавинообразный процесс послепогромной перестройки северо-восточного Подмосковья в какой-то мере оформился, из цепи биологических реакций превратился в оцененный властью и оправдавший ее надежды потенциал. По-видимому, потенциал сработал не столько как источник, сколько как проводник какого-то концентрически направленного процесса, как средство контакта стремившихся друг к другу торговых инициатив.

В послепогромный период непосредственные сношения Северной Руси с исконными торговыми контрагентами были исключены татаро-монгольским произволом в Причерноморье и Приазовье. Оставался один путь контакта, контакт в Орде, контакт замаскированный то ли под поставки в счет дани, то ли под другую службу Орде, вернее всего — контакт, прикрытый татарской тамгой.

Такого рода контакту и сослужила кратковременную, но неоцененную службу наиболее надежная дорога XIII века в Орду — Хомутовка.

Ситуация XIII века в Сарае, наводненном русскими товарами, русской данью не могла благоприятствовать экспансии Москвы. На первый взгляд, московская торговля из-под полы на затоваренном базаре представится абсурдом, который способен поставить под сомнение всю предлагаемую концепцию образования экономического потенциала в Москве позднее XIII века.

Но это только на первый взгляд. Положение московских пришельцев на ордынском рынке могло быть вовсе бесперспективным даже и в условиях ордынской затоваренности.

Оккупационный аппарат Орды в описываемое время не справился даже со своим основным делом — со сбором русской дани. Сбор перепоручили русским. Между тем, выколачивание дани и ее доставка в Орду были куда сподручнее татаро-монголам, нежели товароведение, торговая техника и технология.

Капризный пушной товар в варварских руках мог обесцениваться и гибнуть, например, от одной только моли. Не говоря о длинном ряде тонкостей его упаковки, транспортировки и хранения.

Возможно, что не только сурожане, но и восточные купцы предпочитали в обход ордынцев иметь дело с непосредственным поставщиком, с исстари известной Русью. Ее сбытовики неожиданно пробившиеся в лице москвичей через Четрековское и Кострому, были, надо думать, встречены сурожанами в Орде со вздохом облегчения.